Portal of Illusion

- Куда ты? Сейчас не время! – и Каспиан передергивает плечами, словно пытаясь сбросить оседающее на них чужое раздражение, злое и нетерпеливое, требующее, приказывающее, подчиняющее. Голосу Питера удается перекрывать лязг металла, звучащий, кажется, изнутри, из-за самой грудины, а не снаружи, и крики, доносящие со двора. Все резко отступает назад, когда ответа требует Верховный Король, и рука принца нервно сжимает рукоять меча, готового блеснуть лезвием у горла Питера.

По острию прошел бы светлый лунный луч, втекающий из окна в полутьму кабинета, и каплей скользнул бы до самого кончика, острого, как край бритвы, и коснулся бы тонкой кожи на горле – не угрозой, но почти лаской, не болью, но…

- Я спросил: куда ты?! – голос срывается на рык, на приказ повиноваться, и надрыв в нем почти болезненнен.

- Я должен ему помочь, я должен! – резко обернувшись, бросает Каспиан, и тогда же понимает, что спор проигран, проигран давно, и он не должен ничего и никому, кроме того, кто смотрит сейчас ему в глаза. И он забывает, кого рвался спасать, забывает, зачем он здесь, забывает, что происходит вокруг, и лишь одно ясно, как день.

Надменность взгляда таяла бы под губами, еле уловимо касающимися дрожащих век, и стрелы тонких ресниц взлетали бы вверх, когда бессильно окидывалась бы голова, и пальцы, привыкшие сжимать рукоять меча, путались бы в темных волосах, притягивая ближе, ища и находя.

- Ты должен. Слушать. Меня. – Только голос должен был звучать увереннее и тверже. Не мольбой, что ядом без вкуса и запаха пропитывала каждый вздох, каждый сантиметр пространства.

Потому что если ты сейчас уйдешь, я не знаю, увижу ли тебя с рассветом. Потому что мы оба можем не выйти за эти стены победителями. Потому что могу погибнуть я – и потому что можешь погибнуть ты, но я не могу, - слышишь? – я почему-то не могу этого допустить.

Глаза, черный опал, глянцевая темнота дна тартараров и ночных вод, безумной лихорадкой горят напротив его глаз, и впервые в жизни он, Король Нарнии, не знает, что читать с этих глаз.

Счет идет на секунды. Да. Мы здесь, чтобы биться и, может быть, не уйти живыми. Да. Мы здесь, чтобы победить, мы здесь, потому что так надо. Нас ждут – и мы должны идти туда, где мы нужны. Да. Где нужен ещё один меч, да, где нужно подставить щит, закрыв друга. Да. Мы должны. Да. Это долг. Да. Мы… Да…

Мы.

И тишина вдруг за секунду трескается и с грохотом обрушивается им на головы, когда Каспиан резко – слишком громко, непереносимо громко – захлопывают приоткрытую дверь. И, уворачиваясь от падающих осколков странного, нелепого прошлого, Питер рывком преодолевает три шага расстояния, разделяющего их – и, кажется, угол стола больно задевает бедро, и, кажется, что-то падает на пол, и, кажется, это смерть.

Воздух распорот по швам. Воздуха больше нет.

Если не сейчас, если не сейчас, если не сейчас, то, - никогда уже.

Питер впивается пальцами в темные волосы неистово, бешено, до боли, и толкает Каспиана к стене, прижимая всем телом. Не давая ни мига ни на раздумья, ни на поиск смысла, потому что если бы был смысл, не было происходящего. Не было бы рук – тонкие сильные пальцы – сжавших тисками его плечи, не было губ – темных, налитых кровью, четкий абрис на лице диковатой чужеземной красоты – разомкнувшихся и впустивших, горячих, горячечных, - господи, господи, спаси и сохрани…

В руках и пальцах не кровь, а безумство, бешенство, и они живут своей жизнью, пытаясь коснуться везде, дотронуться всюду, и срывают, сдирают с кожи доспехи и одежду, ненужную, лишнюю, мешающую. И ладони их встречаются на телах, на тканях и металле, и это больше похоже на схватку, чем на страсть, на бой друг за друга – друг с другом же.

Питер – нет, совсем нет времени, слышишь, как обрушиваются на землю руины этого мира? – рвет шнуровку рубашки, открывая беззащитное горло, а вторая рука скользит ниже, под одеждой, ещё, ещё, ещё… только… шаг… И Каспиан резко, со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. И руки его, до того до боли, до скорых чернильных пятен сжимавшие плечи Питера, начинают лихорадочно скользить по гибкому, жаркому, поддающемуся телу, дотрагиваться, искать, чтобы вернуть…

… это…

… сторицей.

Питер вдруг вжимается в него всем телом и замирает – Каспиан ловит его взгляд, слишком говорящий, слишком обжигающий, слишком нежный для того абсурда, что происходит, - и пальцы его начинают двигаться – быстро, без ласки, почти больно. Жестко, жестко, так хорошо… Каспиан сжимает в кулаке светлые – старинное золото святилищ – волосы, и скользящая к ключице капля пота того, кто забирает его себе, сладка и терпка на вкус, как молодое вино.

Надо быть всесильным, чтобы сохранять волю, когда эта ладонь вбирает в себя без остатка, когда эти пальцы обнимают, кажется, всего, всего, когда тени длинных изогнутых ресниц дрожат в такт движениям. Надо быть всесильным – или надо быть им, Каспианом, здесь и сейчас.

Пряжка чужого ремня поддается легко и просто, и пока он ещё может думать – не мысли, один инстинкт, одно желание брать, отдавая – он сделает всё, чтобы…

Питер всхлипывает-рычит, резко упираясь лбом ему в плечо, прижимается ещё ближе, до абсолюта, так близко, что нет ничего больше, кроме жара этого тела – и Каспиан ловит темп движений его ладони, делая его своим и возвращая взятое.

Пахнет кровью и нагретым металлом.

Жарко, господи, почему так жарко…

Каспиан резко хватает ртом воздух, прикусывает губу, не пуская вскрик, и в последний раз толкается бедрами вперед. Всего через секунду – вечность – Питер вздрагивает всем телом – меркнет свет, разлетевшийся на атомы – и что-то тихо, хрипло выдыхает ему в губы – просьбу или проклятие, имя и заклинание.

Выживи, слышишь? Выживи. Не смей - оставлять - меня.

И тело, за миг до того напряженное до грани, обмякает в руках Каспиана.

Вдох, один, другой и ещё. Чтобы вернуть в себя жизнь, вышедшую вместе с последним заглушенным стоном, с последним прикосновением. Питер тяжело опускает голову ему на плечо, и Каспиан едва уловимо касается его шеи губами. Последней, далекой от горячечности лаской.

Они могли быть здесь минуту. Могли – век.

Этим утром они вернутся проигравшими. Этим утром они скрестят мечи. Этим утром они оба ступят на путь к своей Голгофе. Этим утром они возненавидят друг друга. Может быть, те зыбкие, ирреальные, потусторонние минуты, что были потеряны здесь, у этих губ, в этих руках, на этих плечах, решили бы исход.

Но оба будут знать: выиграли больше, чем проиграли.

И когда Питер, резко подавшись назад, рывком отстраняется, Каспиан ловит это движение, кладя ладонь ему на шею и привлекая в последний – последний в этом мире – поцелуй.

Потому что если не сейчас – то никогда. Если не здесь – то нигде. Если не с тобой – то ни с кем.

Если не ты, то не жить.