Portal of Illusion

Пальцы не слушались Питера, школьный галстук никак не желал завязываться уже даже не красивым, а хотя бы приличным узлом. При-лич-ным… Питер мотнул головой. Он не выспался, его знобит, знобит как раз потому, что слово «приличие» вызывает ток по всему телу, потому, что меньше всего его заботят приличия в жизни или… во сне?
Он не спал нормально ни одной ночи с момента возвращения. Или невозвращения. Или, наверное, это было не возвращение, а – наоборот – уход, или он просто болен, страшно болен, душевно болен -

Каспиан улыбается. Да, - о боже – Каспиан так улыбается, что эту улыбку хочется собрать с губ, а потом снова, и снова, и снова, и целовать не только эти губы, обводя языком их четкий, надменный контур, а покрывать поцелуями всего его, всего, всего, всего – и собирать ладонями жар с тела, вдохами – прерывистое, лихорадочное дыхание, -

… Питер мотнул головой, нервно дернулись пальцы, так и не завязанный галстук соскользнул с шеи.
- Питер? – Сьюзен стояла у лестницы, с портфелем в руках, в идеально отглаженной форме, вся очень здешняя, очень земная, очень правильная - очень не из сна. – Хочешь, я помогу?
Губы Питера дрогнули в улыбке. И улыбка эта и этот страшный, холодящий кровь блеск глаз, показались Сьюзен совершенно, абсолютно чужими. Сумасшедшими.

Питер всё чаще один, все чаще запирается на чердаке и всё больше молчит. Молчит и смотрит, смотрит и молчит – пустыми, зеркальными глазами, в которых плещутся манящие, одному ему дорогие тени. Отголоски не то воспоминаний, не то снов. Питер их уже не отличает, путает, они сливаются воедино и накрывают с головой. Он боится засыпать – и ничего теперь не жаждет так, как сна.
Если только…

… почему он так медлит, так мучает, пожалуйста, пускай быстрее, пускай он двигается быстрее, ведь невозможно терпеть этот протяжный дурман, это разрывающее невозможно хорошо, вытерпеть которое не хватает сил. Питер, с трудом разжимая губы, выдохом шепчет «Пожалуйста, Каспиан…», и чувствует, как руки, сильные и горячие, сжимают его плечи, а движения становятся все быстрее, рывками, страстью-болью…

… Питер отступает в сторону, пропуская толпу. Он не знает, нормально ли это – спать наяву, но, в сущности, для него нормальность - теперь уже – растяжимое понятие. Теперь, когда платформа метро – проводник между прошлым и неосуществимым будущим, когда жизнь сосредоточена на одной лишь цели – ничего не забыть. Ждать. Знать, что тоже ждет.
Они все от него сторонятся – и Эдмунд, и Сьюзен, и даже Люси, но так лучше, так, безусловно, только лучше, потому что никто не отрывает его от теней, в которые он влюблен. Он перестает понимать человеческие голоса, потому что говорит только с собой и с Каспианом. И совершенно не имеет значения, что осязаемого, живого Каспиана рядом нет. Он есть внутри, в голове, во снах, в ирреальном мире на двоих.
О нем можно думать.
И можно спать и видеть его. Чувствовать.
Питер уже давно ничего не чувствует наяву.

Его голова обессилено лежит на плече Каспиана – он прижимается щекой к теплой гладкой коже и выравнивает дыхание. Оба дрожат, оба отдали бы тысячелетия за одну секунду этого ужасающего, внеземного счастья.
Питер поворачивает голову и нежно целует это вздрагивающее плечо. Кожа солоновата на вкус.
Всю бы жизнь – за…

Жизнь протекает мимо – потоком, волной – и совершенно не касается Питера. Можно ходить, изредка говорить, пытаться сосредоточиться на реальности – но зачем? Разве это нужно? Разве это – воздух, разве это – то, без чего не жить?
То, без чего не жить – отрывки сна. Лава.
Рывки в прошлое, которое, кажется, начинает быть настоящим.
То есть – безумием.

Сил вникать в текст книги больше нет. Питер не видит в этом смысла и, откинув голову на спинку кресла, закрывает глаза –

Никогда бы, никогда он не подумал бы, что Каспиан может быть так нежен. Так… так… так болезненно, тревожно нежен. Питер бессильно прикусывает губу и мечется по постели, подавляет желание дотянуться, прижать Каспиана к себе и закончить все быстро, взрывом, извержением.
Но он держится…

Он держится.
Потому, что знает – там, за гранью этого мир, мир, в котором так же мечется во сне Каспиан, в котором ему так же тяжело, мучительно тяжело. Ведь там – и Питер ужасается, чувствует на спине холодный, липкий пот – другое время, и его дни здесь – года для Каспиана там…

Если он его, конечно, ждет. Если он, конечно, не забыл. Если всё то, что во сне и наяву мучит Питера, давно не покинуло Каспиана.

Питер резко встает с кресла, с колен летят книги и листы бумаги. Он тяжело дышит и невидящими глазами смотрит по сторонам. Губы предательски дрожат, подкашиваются ноги, и Питер, опираясь на подлокотники, закрывая глаза, медленно опускается обратно. В мягкую глубину кресла и в свой мир за стенами век. Туда, где Каспиан, безусловно, ждет, потому тихое, надрывное, твердое «Я всегда буду тебя ждать» ему не приснилось – это он знает точно. И точно помнит – единственное, что так четко сохранено его памятью – черные глаза Каспиана напротив его испуганных глаз, как в замедленной съемке двигающиеся губы – «Ты знаешь… это… навсегда».
Питер облегченно выдыхает.
Вся эта любовь и все это безумие – не наказание.
Ведь иначе не выжить.
Не дотерпеть.
Не дотерпеть до вечности.

Каждый сон, каждый вздох, каждая невидимая полоса, прочерченная кончиками пальцев по гладкой коже – точка невозвращения. Невозвращения в мир, где всё это явь. Грань, черта: дальше хода нет, пути назад отрезаны.
Но, возможно, когда-нибудь…
… или никогда – всё будет. Никогда, наверное, не так и ужасно.
Питер улыбается – блаженно, ласково. Сон окутывает, обещает, влечет –

Кожа так горяча, нервные длинные пальцы так ловки, губы…

… сливаются сладко, так сладко…