Portal of Illusion

Питер открыл глаза и глубоко втянул воздух. Пахло корицей и хвоей. Он повернул голову и сонно улыбнулся – Эдмунд во сне казался таким вопиюще юным, спал так смешно, так умилительно подложив под щеку ладонь.
А от него пахло яблоками и свежескошенной травой.
И – нет – не было этой щемящей сердце нежности.
Была другая. Больше. Страшней.
Питер выдохнул и, откинувшись на подушку, отвел глаза к окну.
Ему ведь нечего было стыдиться?

Просто однажды пришло понимание: чтобы дотерпеть до черты – надо попытаться выжить. Любить. Любить одного в другом или – только имя, чужое, атласом по губам, имя, срывающееся вместе с дыханием – в темноту, в тишину, в пустоту.
Или - забыть. Но если забыть, то всё.

Конечно же, он всё помнил. Помнил не потому, что хотел, и не потому, что надо – кому? – а просто потому, что есть вещи – как выдохи с чужих – своих – губ, которые не забыть. Потому что есть то, что невозможно и нереально.
Забыть и не помнить.
Или это только очередная иллюзия, с которой легче делить не-разум.

Эдмунд расстегивает верхние пуговицы на рубашке, откидывает голову и улыбается яркому, слепящему глаза солнцу. Мелкие брызги от фонтана холодят спины, но им жарко, очень жарко и очень хорошо. И Питер подавляет в себе томящее желание придвинуться ближе, притянуть голову Эдмунда к своему лицу и сцеловать с его губ эту солнечную улыбку. Нельзя, потому что вокруг – десятки людей, дети, смех и чья-то яркая жизнь.
Эдмунд поворачивает голову и лукаво косит глаза на Питера. Тот с намеренным безразличием отворачивается в сторону и мысленно обещает, что дома – когда они будут одни – вернет ему этот лукавый зовущий взгляд сторицей.
Почему он всегда вынужден прятаться?
В любой реальности.

Но разве реальностей – две?
И уже не только брызги от фонтана холодят спину.

Питер сам не понимает, чего иногда боится.

***
- Если я… если я действительно больше никогда не вернусь… - шепотом, лихорадочно, прижимаясь лицом к его плечу, - ты все равно будешь меня помнить?
- Как ты можешь спрашивать, - выдохом, с укоризной, - если знаешь, что – да. Я тобой буду, - обхватывая ладонями лицо, отнимая голову от своего плеча, заглядывая в глаза, - жить…
И целуя с той самой щемящей сердце нежностью, которой не было и нет.
***

Питеру снятся странные сны. Чужие лица, голоса, жар и холод, ощущения, невнятная, размытая картинка – не воспоминания, а так, неясность. И сны эти превращаются в один сплошной отказ от прошлого – не было, нет, никогда больше не будет.
Откреститься оказалось проще, чем помнить и ждать.
Или, может быть, это просто защитная реакция?
Усмешка ломает губы.

Эдмунд порывисто дышит, комкает пальцами простынь, и Питер прижимается губами к его плечу, чувствуя соленый от пота вкус кожи. Перед глазами пульсирующая мутная пелена, готовая с секунды на секунду разорваться золотыми острыми искрами, и…
Питер, прикусывая кожу на шее Эдмунда, топит в заглушенном стоне неосознанно чужое имя.

***
- Я сохраню его для тебя.
Заглядывая в глаза, ищет и находит – то самое «буду тобою жить», и сразу становится легче, будто что-то смертоносное и ядовитое отхлынуло от сердца.
- Если бы я мог…
- Я понимаю, я… иди.
***

И Питер уже не знает, было ли это когда-нибудь.
Было ли – или он выдумал это сам.

Нет, ничего этого не было – думает Питер, стягивая с плеч Эдмунда рубашку.
Всё только приснилось ему – губы скользят от подбородка ниже, по шее, дальше…
Ничего не было, всё – лишь воспаленная фантазия, - думает Питер, засыпая под чужое равномерное дыхание.
Если было бы – он бы помнил. Отчетливо.
Ведь есть вещи, которые…
… или иллюзия?

***
- Пи-тер…
И пальцы комкают простыню, и кожа – соленая от пота, и голова обессилено подает на подушку, и волосы рассыпаются по белоснежному шелку темным каскадом.
***

Эдмунд сидит, откинув голову на спинку кресла, и Питер бесстыдно рассматривает его. Эта откинутая голова, этот – полоской между полу-сомкнутых век, сквозь ресницы – взгляд блестящих глаз, это где-то уже виданное, запомнившееся, неопределяемое, это –
Прежде чем понять, что делает, Питер резко подается вперед, за волосы оттягивает голову Эдмунда назад и не целует – кусает губы.
- Питер, мне… мне больно, - тихо, заглянув снизу вверх в глаза, - что ты?

Иногда ему хочется со всей силы ударить кулаком о стену, закричать во весь голос, разбить об пол что-то хрупкое, драгоценное, что-то -

- Каспиан…
… как кровоточащая рана.

Питер благодарит бога, что Эдмунд не услышал этого тихого – вдох-выдох – имени.
Слишком всё – как те сны, мозаика из полу-воспоминаний, мираж.
Слишком вне.

Он сходит с ума, он не может отличить бывшее от не-бывшего, кусает губы и, запуская пальцы в волосы, тихо, сквозь зубы, выпускает на волю это – чужое, призывное, укоряющее и нежное – имя.
Чтобы убедиться, что – было.
Чтобы точно знать – ждет, живет, где-то, но – есть.

Где-то – там, где Питеру больше никогда не быть.
Где-то, где тоже есть только имя.
О, только помни меня! Прости, что я – забыл.

И в пустоту, в темноту, всем своим теням и всему своему «Я смогу забыть» - этот шепот. Имя, убеждающее, что та жизнь была. И то «буду тобою жить» - не сон. Те приоткрытые для поцелуя губы, припухшие, кроваво-алые – не видение.

- Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю…

Прости. Я вспомнил.
Прости. Я больше никогда не забуду.
Прости. Хочешь, я всё перечеркну – нынешнее?

- Люблю, люблю, люблю… - Сквозь дрожь, на чужие губы, в чужую глубину, давясь слезами, которые не выплакать.

Прости. Хочешь я…

- Каспиан…

В этой бездне ненаступающего «люблю» - я буду тобою жить.